Я приветствую всех, открывших этот сайт, и предлагаю для диалога фрагмент своей новой книги стихотворений. Книга в настоящее время компонуется и выстраивается мною с замыслом представить стихи в двух разделах: стихи последних двух-трех лет, а затем стихи из прежних книг выборочно - для связи времен и раздумий.
Во фрагмент с условным названием «Реминисценции» включены следующие стихи:
2. Элегические записки с Кавказа
5. Из дневника поэта конца ХХ века
8. Реминисценции (три стихотворения)
21. Дирижирует Джансуг Кахидзе
Кроме того предлагаю вниманию читателей два моих эссе:
1. Женская суть Марины Цветаевой.
2. Мне вас не жаль, года весны моей (О стойком противоречии жизнечувствования в лирике Пушкина).
Здесь смутно пахнет Грузией и даже
здесь пахнет Грецией и Римом по ночам.
И я нашла на каменистом пляже
истертый скол лемносского меча.
А днем нашла пивной бутылки сколок.
Уплыть, уплыть в пропавшую страну!
Волны соленой охлест зол и колок,
и не припасть к светящемуся дну…
1.
…И вновь взглянула я окрест
с высотного балкона,
что летит над морем,
над городом и даже над горами,
над жизнью и над смертью горожан,
над их заботами,что виснут как туманы,
перед их лицами, и мир им закрывают.
А впрочем им не нужен мир живой -
хватает им той крови, что с экранов
в квартиры льется - на пол и в глаза,
и входит в память,
и память кровоточит…
2.
Спасибо, горы, только вы -
неколебимая примета мирозданья,
и море древнее вас отражает вечно,
и принимает солнце в свое лоно
каждый день.
А то, что человек заигрывает с небом,
равняется со звездами седыми,
бренчит железками у них над головами, -
его не сделало пока
ни мудрым, ни счастливым. С высоты
он вычисляет жертвы для убийства.
Бедный Homo!
3.
И вновь взглянула я окрест.
На склоне люди возвели церковку,
и просят Бога о достатке и покое:
ведь надо же кого-то им просить,
хотя из века в век все знают,
что всё напрасно,
и не в Боге дело…
4.
И я еще раз глянула окрест.
Вот за церковкой девицы-акации болтают,
а мальчик-персик смолк, но - до поры!
Морской вокзал свой шпиль вознес до неба
и луковке церковки шлет приветы,
может быть. И жизнь идет.
И море причитает, а вершины
стоят, молчат и думают о нас.
5.
А как же там, на северных долинах,
в тех каменных пещерах городов,
где нету гор и нет морской пучины,
где мироздание не дышит прямо в душу
и всё конечно?! Как?!
Сочи, 2002
Предзимье в воздухе, и горы поседели.
И слезы капают с небесных бледных щек.
Ах, если б не настойчивые цели,
и я, заиндевев, свой подвела итог.
Какой итог?! Безрадостные строки
моей словесной суетной игры?!
Предзимье.Вижу, как собрались боги
на склоне леденеющей горы.
Забыты зря античные повесы,
любовники,лжецы и хитрецы!
И я карабкаюсь на горные отвесы,
и льдинок треск звенит,как бубенцы.
Одежда прорвана и кожа загрубела,
но я ползу и знаю почему:
судачат боги на вершине белой,
и на земле - глядите - всё по их уму!
И месть, и ненависть, и зависть, и раздоры.
Горгоны всякие, предательская муть.
И новый туесок у дурочки Пандоры.
В глаза богов мне надо заглянуть!
31 октября 2001
У картины с выставки Нины Киселевой *
Боже мой, какие страшные эти женщины.
У одной отечность стекает, вздувая второй подбородок.
У другой рот иссох, вместо рта - безголосая трещина.
И только из глаз, как из недр, исторгается ропот.
Так безжалостно-дерзко видеть свою эпоху!
Беспорядочно космы висят, чтобы скрыть уходящие щеки.
Как мне чужды здесь красавицы с далеких полотен, их вздохи,
и белил, и сурьмы аромат тот далекий, далекий.
Только вы, мои чудища, молодящиеся напрасно!
Мы умрем с вами вместе, но останется слово.
Вот оно уже дышит вашей грудью безобразно-прекрасной,
на свет этот выскочив из-под тщетного крова.
Ухожу с забыванием о Мане и Сезанне.
С полувызовом в спину, с полуропотом, недоговором…
Федор Рокотов вряд ли заприметил вас в зале,
но Рембрандт бы по мрачным увел коридорам.
* Нина Киселева - сочинская художница, график, монументалист.
ИЗ ДНЕВНИКА ПОЭТА КОНЦА ХХ ВЕКА
Хочу во всем быть с веком наравне.
Сентиментальности - не приведи, Господь! Ни капли.
Иронии на каждый стих мой капни -
на стих, который корчится в огне.
Ты милостив, и всё - как я хочу:
стихи грубы, безжалостны и кривы.
Но почему-то, кажется мне, - лживы.
В груди болит, и я во сне кричу.
2
Эти южные рифмы
совсем не такие, как те,
что на севере диком
под гордыми стенами всходят.
Они и стыдятся
в старинной своей простоте,
и так не хотят
ни орать, ни ломаться по моде.
Они загорают на синем своем берегу,
и волны эвксинские древней питают их солью.
И южные женщины
их, как подруг, берегут,
но с нежностью
вдруг
отпускают на вольную волю.
(Сны о Грузии супругов Иовадзе)
От Грузии остались только сны.
И так прекрасно то, что было наяву.
А мы с тобой печальны и больны.
Но мы молчим. Еще мы на плаву.
Но что за жизнь в безмолвии разлук!
Куда ни глянем - всё Мтацминды тень.
Ткет паутину время как паук,
и мы качаемся на нитях в пустоте.
От Грузии остались только сны.
И том великого Галактиона.
И свет галактионовой луны,
еще текущий умиротворенно.
Следы Ираклия, ступившего в следы
бессмертного поэта-паладина.
Следы ведут чрез реки и гряды
до Палестины…
С себя срываем нити паутины,
но попадаем в сны : ни крови, ни вражды
Маяковский - это глыба,
от которой лишнее еще не отсек
Микельанджело.
Цветаева - это почти кентавр, либо
сплёт фортиссимо и адажио.
Ну а он лишка того кусок
самый острый из глыбы взял,
а потом у женщины взял коня.
Проскакал дорогу наискосок,
Гёте "римского" дух приял
посреди нерусского дня.
И когда всё сплавилось в слог
не совсем приятный, но броский,
получился - о нет, еще не пророк -,
но пока, но уже - Бродский.
1
Двуликий март - последний вздох зимы.
Как страшен мир последнего предела.
Играет музыка - как будто нет чумы.
И Мери песнь еще не пела.
Эстрадный хохот. Вальсингам молчит.
Он был силен перед всесильем смерти -
Всевышнему не возжигал свечи
в чумной ночи при лунном свете.
Но этот хохот! Как слова глупы
у этих песен диких пред толпою.
- Спой, Мери, не то я завою:
как глухи в этом веке все, слепы…
2
Война. Война, Война, Война.
Вот и вся жизнь, окрашенная кровью.
И никакой не скрашенная новью
во все промчавшиеся времена.
Конечно же, любовь то жгла нас, то мерцала.
И маленькие радости цвели.
Но счастья вольного так было мало.
За край плаща его схватить мы не могли.
И все ж мы жили - по судьбе, и зубы
сцепляли, из судьбы вытягивая суть,
чтоб заиграли медные нам трубы
когда-нибудь, когда-нибудь…
Бумага - ничто: сухостой посредине земли.
Бумага - ничто. Невесома, безлика, безмолвна.
Бумага - пустыня. Оазиса нет и вдали.
А жажда так мучит. Ни друга, ни крова.
Как трудно, как жарко. Как холодно, снежно, бело.
Уже не пустыня, а пенная даль океана.
Но что это вдруг в эту пустошь - откуда?! - сошло?
Земное зерно иль небесная капнула манна?!
Бумага теплела, своё обретя существо.
Ничто превращалось в дыханье и зренье, и голос.
И белое поле цвело, а ведь было так голо.
И пустынник дошел до огня своего.
Белле Ахатовне Ахмадулиной
Ничего не осталось:
ни звезды, ни попутного ветра.
Только все ж почему-то
я - сама удивляюсь - живу.
И Богу не возвращаю билета.
И бессильных друзей не зову.
Я бегу к океану, взбегаю на стройное судно.
Нет на нем парусов,
лишь мотор где-то в недрах бурлит.
Сон иль бред, что бы ни было, может быть, чудо,
но на мостике Пушкин стоит!
Я не выплыву, нет,
на плотах, что сколочены грубо.
Нет деталей там, бревна в лохмотьях, узлы…
Только Белла,
в серебряны если затрубит там трубы,
плот достигнет небес
сквозь туманы и соль, и валы.
Я знаю, что снова пишу и пишу в никуда.
А впрочем, тот свет - это всё же куда-то.
Мы оттуда добыть не умеем вестей, а туда…
Всё там будет компьютером тайным отснято.
А посему вы пишите, пишите, как я.
И там всё узнают, и вам станет проще и легче.
Какая ирония?! Эта змея
не любит правдивые речи.
Безответная глубь. Ну и что ж. Сотворяйте же свой монолог.
Что, ну что в этом мире сильней монолога!
Вы скажете - Бог?…
Но Бог ведь, как мы, сотворяет лишь свой монолог.
Но ищет ли он чудотворную нить диалога?
…докляну, довоплю, дохриплю:
"Не прощаю тебя! Не прощаю!"
Ты же знал, как я горько люблю…
Ты попомнишь меня. Обещаю.
Фрагмент из цикла стихотворений
"Разговоры с богом" Геннадия Русакова.
Бог не считает Времени, а мы
всю жизнь идем по краю Бездны.
И наше время - время тьмы,
а не Его беспечности небесной.
Струятся между пальцев Его рук
земные жизни струйкою песчаной,
а наши крики чуть тревожат слух
Ему средь Вечности немой и беспечальной.
Но если бы прочесть стихи Он мог
лишь одного поэта - только Русакова! -
Он вздрогнул бы и вспомнил, что Он - Бог,
что многое Он мог бы,
но не смог,
а что содеял - то грешно иль бестолково…
И горький, горький принял бы упрек,
и покаянное бы произнес Он слово…
Теперь я знаю, как умирают: сжимают воздух немые стены,
корчатся фотографии, уплывают эстампы.
И день не приходит заступить свою смену.
Всё одно и то же: шприцы, ампулы.
Нет ни прошлого, ни будущего, а настоящее - куцое.
Куцые желания, а цели…ну какие цели?!
Они рассыпаются, как разбитое блюдце,
и уходят в щели
между жизнью и смертью. Слава богу, есть такие зазоры -
там всё умещается: обрывки стихов и глыбы столетий.
Какие просторы
в этих щелях между жизнью и смертью
Издревле сладостный союз
Поэтов меж собой связует.
А.Пушкин ("К Языкову")
Там жили поэты - и каждый встречал
Другого с надменной улыбкой.
А.Блок ("Поэты")
…И я поверила, что он мне друг,
раз мы живем размеренностью ритма.
Ведь этот с детства въевшийся недуг
нас метит кровно, ровно и открыто.
И я поверила: поэт поэту - друг!
И долго так я оставалась дурой.
А он совсем не так смотрел вокруг,
и запустил в меня своей котурной.
Теперь мир сумрачен, а мне так много лет,
и, может быть, хожу по краю бездны.
И жаль, конечно, жаль, что друга нет…
Друзья должны быть, в общем, бесполезны,
но все ж прекрасны, как в горах рассвет!
Жизнь всё расставила до точки, пустяка.
Я, как змея, все знаю и умею.
Но как утрата образа горька!
Как горечь въедлива. Как не расстаться с нею!
Разрушены башни всесилья, гордыни и славы.
Но мы содрогнулись от жалости к тем , кто исчез.
Возмездья срашны и кровавы.
Весь мир из огня и желез.
Века и века, дни и годы, державы и лица…
А ненависть снова с любовью на острых ножах.
И снова, и снова в груди у людей шевелится
этот зверь - этот хаос по дикому имени страх.
Вот так и живем. Это сказки - про кущи Эдема.
Все ищем привычно сиянье таинственных сфер.
Но слепнем впотьмах. И во тьме сочиняем поэмы.
Со звезд снисходительно шелест их ловит Гомер.
Зачем ей красота, когда сошлись в ней все миры!
А ведь в мирах всегда сияние и хаос.
В ней, как в мирах, то солнце поднималось,
то мрак уродливый вползал из-за горы.
Зачем ей красота - такая малость!
И глупо было бы о чем-то сожалеть
на том краю, где только жизнь и смерть,
и никакой игры!
Одиночество - это когда разрываются грудь, голова
от ворочающихся любовей и ожиданий.
Когда сердце - это колотящиеся слова
о льды мирозданья.
Это гуляние по интернету -
в океане, не утоляя жажду,
когда ни одна звезда, ни одна планета
твоей правды тебе не скажут.
Это - нежность, истаявшая в тоске.
Это - мудрость, превратившаяся в камень.
Это жизнь на волоске, на волоске, на волоске…
Амен.
Туманом стелется молва.
Всё затуманено на свете.
Бренчат какие-то из жести
по голове моей слова.
Я ни за что в них не поверю
и не расслышу никогда!
Но юный давний друг Сальери
кладет в вино кусочек льда,
его рука мне из тумана
бокал прозрачный подает.
Я вновь не ведаю обмана,
не знаю вновь, что в нем - не лед.
Глотаю. Плачу, Умираю.
И просыпаюсь. Пять утра.
Я смутно-смутно что-то знаю,
во что не верила вчера.
Я тебя обнимаю не так, как я обнимала прежде.
Это любовь моя, чувствуешь, нынче в другой одежде-
мягкой, притертой к телу, привычной, послушной,
а не в той, что топорщилась, жгла, становилась душной.
И летел, как в пампасах, горячий безумный ветер.
А теперь обнимаю тебя, обнимаю пред ликами жизни и смерти…
Что самое святое в мире сём?
Убей за ересь, но не Бог, а детство,
хотя, конечно, ИХ соседство.
Они парят над городом вдвоем.
Всё видят в нем, но ничего не могут.
Чисты и верят в чудеса.
Одни выходят на дорогу
и улетают в небеса…
К….
Распалось всё очарованье,
все восхищенья утекли.
Звездой вы были в Океане,
а стали берегом земли
с его обманным синим светом,
с прекрасным светом голубым,
где бродят в улочках поэты
да ищет бомбу белый бим.
Я слышала эти песни,
когда играл на бубне
Глэн Велец
Диск белесый как луна в тумане…
Диск слепящий точно солнце в полдень…
Скачут пальцы точно звери по саванне,
точно камнепад в горах Кавказа,
точно гальки шум под диким штормом
в сумасшедшем море этом черном.
Это птицы в скалах севера гогочут
и стада сайгачьи по степи топочут.
Это пленница танцует перед ханом
сотни лет тому в гареме крымском.
А за солнца раскаленным диском
мир индейцы празднуют, охоту
или заговор кровавотайный…
Лунный диск летит во мгле бескрайней,
солнца диск звенит литаврной медью,
годы, годы нижутся в столетья…
Хлещут ливни по Руси великой,
а в чаду эстрадного угара,
в час, когда рокочут не гитары
над кавказской пропастью бездонной,
плачет, плачет бубен раскаленный…
А вот это что за стук глухой в тенётах?.
Будто сердце мне выстукивает что-то.
Я ему поверила недаром -
я спаслась от бездны и пожара
и стою, натягивая жилы…
Солнце, пропасть, - бубна диск остылый.
2001
Орлиные крылья вздымаются над головами.
Седая над залом трепещет его шевелюра.
Распахнуты губы, и рот точно колокол медный
раскрыт, резонируя небо всевышнее, скрипки земные.
А как он потом, этот дикий орел безмятежный,
нежно пестует в скалах орленка под солнечным светом!
И звуки - как шепот. Но нет колокольчиков, льстивых
как сладкие рифмы у сентиментальных поэтов!
В этом шорохе не объяснимом словами
лишь чувствуют все, как прекрасно
неостанавливающееся мгновенье!
Да, такие густые кудри
у Акаций - соседок наших!
Но ты старый, седой и мудрый,
да и я ведь ничем не краше.
Но их кудри так белокуры!
И такие идут чары!
Прозевала тебя я сдуру:
всё казалось мне, что ты старый.
Так опомнись же, мой сумасшедший!
Кто ты им?! - ведь они, как боги!
А они ворожат и шепчут.
А я им всё кидаюсь в ноги!
Спасибо времени, оно
еще мне не совсем перековало голос,
и настоящий человечий голод
по Любви и Плач - всё это мне дано.
Друзья далёко.У другого края.
Остались там они, где слепота и спесь,
где друга презирают, улыбаясь.
А мне так больно и так стыдно - здесь.
Спасибо времени, оно
так пощадило мой негромкий голос,
оставив по Любви в нем голод
и Плача выковав звено.
Как долго несла меня чудная белая лошадь!
Сверкали каменья да искры слепили глаза.
И всё не кончалась прекрасная красная площадь,
и я не старела, врезаясь, как ветр, в небеса.
Так что же случилось? Где жаркие искры, где площадь?!
Туман ли здесь встал, как стена, словно туча густой?!
Как, когда я вскочила на дикую черную лошадь,-
очнулась в полете над черной немой пустотой?!
Я впиваюсь руками в тревожную черную гриву.
Лошадь белая, дальняя, легкая, где ты - прощай!
Мне холодные искры плетут роковые извивы…
Черной лошади ржанье… и - бездны чернеющей край…
……………………………………………
Куда ж нам плыть? По осени, в предзимье
куда нам плыть? В какой далекий путь
с дождями долгими и под ветрами злыми?
Рискнем. Ах, Пушкин, нас не обессудь.
И вот корабль. И Пушкин не в обиде,
что мы взошли, сочтя его судьбой.
Мы круг замкнем в какой-то Атлантиде
у края бездны голубой.
Мы проплывем меж Сциллой и Харибдой:
мы так привыкли к щелканью зубов,
такие хрупкие по виду,
как первый снег и первая любовь.
Плыть, только плыть! Ведь при любой погоде
тоски стремленья чувств сильнее нет,
хотя и мы не те, и все моря в природе,
и даже суета уже других сует…
