МНЕ ВАС НЕ ЖАЛЬ, ГОДА ВЕСНЫ МОЕЙ…
(О СТОЙКОМ ПРОТИВОРЕЧИИ ЖИЗНЕЧУВСТВОВАНИЯ В ЛИРИКЕ ПУШКИНА)
Так много стихотворений Пушкина я принимала в сердце, перечитывая и повторяя какое-нибудь из них, пока ему на смену не являлось иное.Это были и любовная лирика, и лирические погружения в историю, и судьбы великих людей, и монологи к друзьям.Именно стихотворения привлекали меня, потому что ни в драмах, ни в трагедиях, ни в прозе, ни в поэмах не раскрывается читателю так всеохватно, глубоко, подробно и доверительно сложная импульсивная, меняющяся с годами личность поэта. Да, она менялась, но какой-то стержень, какая-то природная черта, особенность, присущая ему, оставалась в нем всегда, до конца. Я это прослеживала по стихам, не задаваясь даже целью, а явно чувствуя, проникаясь его ощущением жизни. Его чувства всегда умны природным необъяснимым умом, а мысли чувственны и ясны. Это как бы мысли-чувства, так они взаимозависимы.
В 90-е годы ушедшего тяжелого века мое внимание привлекло одно стихотворение.Конечно же, я перечитывала его и раньше.Но видимо с годами я стала отзывчивей и понятливей, и оно раскрылось мне во всей своей прелести, во всей характерности по отношению к пушкинской натуре. Оно и сейчас меня не отпускает. Вот оно:
Мне вас не жаль, года весны моей,
Протекшие в мечтах любви напрасной,-
Мне вас не жаль, о таинства ночей,
Воспетые цевницей сладострастной;
Мне вас не жаль, неверные друзья,
Венки пиров и чаши круговые,
Мне вас не жаль, изменницы младые,-
Задумчивый, забав чуждаюсь я.
Но где же вы, минуты умиленья,
Младых надежд, сердечной тишины,
Где прежний жар, где нега вдохновенья?…
Придите вновь, года моей весны!
В моем шеститомном издании Пушкина 1937-1948 годов под редакцией С.Бонди, И.Луппола, Б.Томашевского и М.Цявловского оно расположено в пер-
вом томе, отнесено к 1820 году и стоит непосредственно перед элегией «Погасло дневное светило…». Я знаю, что оно написано в период первого изгнания юного Пушкина, в Крыму, где он оказался под опекой генерала Н.Раевского.Возможно, оно и возникло в те же дни, что и элегия. Есть в них одна и та же двухсложная по содержанию порывистая мысль.В некоторых изданиях сочинений Пушкина эти два стихотворения приведены в обратном порядке: в начале элегия, затем «Мне вас не жаль…»* Это только подтверждает перекличку этих двух произведений, внутреннюю их связь**. Одни и те же
_______________________________________________________________________________________________________ * А.С.Пушкин. Полное собрание сочинений в пяти томах. С-Пб, 1995, том 1, стр.210; А.С.Пушкин. Полн. собр. соч. в десяти томах. Москва, 1963, том 2, стр.397.
** Известно, что дата «20 сентября 1820 года, Юрзуф», проставленная Пушкиным под «Мне вас не жаль, года…», не соответствует его местопребыванию (его в это время уже не было в Крыму). Видимо, память его прочно связывала создание этого стихотворения с Крымом.
переживания были побуждением к их созданию. Одно время. Но в отличие от элегии, которая вместила в себя значительно больший круг раздумий автора, стихотворение «Мне вас не жаль, года…» отразило только одно, но сложное состояние Пушкина, где одновременно отчаянное сожаление о прошлом и - желание вернуть отвергнутые годы. И больше ничего в проживании этих совмещенных порывов его не занимает. В стихотворении, очень экспрессивном, заключены в слова, произнесенные в один миг, на одном дыхании, два взаимоотрицающих чувства, два противоположных мироощущения.В нем две вершины, на одну из которых читатель возносится вслед за поэтом, чтобы, не успев оглянуться, сорваться вниз и вновь подняться - на другую без передышки. На первой вершине мы восклицаем вместе с Пушкиным: «Мне вас не жаль, года весны моей…Мне вас не жаль, неверные друзья…» и тут же, почти не передохнув, умоляем со второй вершины: «Но где же вы… где…?… Придите вновь…». Вся человеческая жизнь с ее противоречиями восприятия событий и перепадами настроений водвинута в это стихотворение.Но две взаимоотрицающие мысли, объединенные в одно стихотворение, поставленные рядом составляют единство.Единство чувствования. Единство жизни. Только холодная расчетливая натура, воспринимающая действительность однозначно, трезво, не поймет такого спорного подвижного единства и не прочувствует его чудного звучания.
Однако, я помню, что не в первый раз (имея в виду это стихотворение),
Пушкин с тоской и как бы всердцах отстраняет от себя прошедшие наслаждения, вдохновения, друзей и возлюбленных (порыв разочарования!) и тут же вновь их зовет, прощает, любит, что это уже было с ним и до 1820 года, и после него, позже, намного позже…
Листаю первый том своего шеститомника, решив более внимательно проследить за контрастным, противоречивым жизнечувствованием, доверенным строкам стихов. Начинаю свое проникновение вглубь пушкинских ощущений с лицейского творчества, то есть со стихов, написанных до стихотворения, условно поставленного мною как бы в центр пушкинской лирики.
1815 год. Стихотворение «Послание к Галичу». Здесь еще нет того вызывающе решительного отрицания прошлого и вслед этому отрицанию - его зова, несмотря ни на какую его горечь. Нет двух разных состояний личности, переходящих одно в другое - сразу. Здесь - зарождение второго порыва, этого «Придите вновь, года…» :
Стихами, прозой станем
Мы гнать печали тень.
Подруги молодые
Нас будут посещать;
Нам жизни дни златые
Не страшно расточать…
В некоторых стихах, наоборот, пробивается первая, отрицающая восторг жизни, часть выбраного мною в центральное, стихотворения - «Мне вас не жаль, года…». Например:
Итак я счастлив был, итак я наслаждался,
Отрадой тихою, восторгом упивался…
И где веселья быстрый день?
Промчался лётом сновиденья,
Увяла прелесть наслажденья,
И снова вкруг меня угрюмой скуки тень!…
(«Итак я счастлив был…»,1815)
Такое печальное, будто и не юношеское, сокрушение о прошлом ! Оно расположено в томе сразу же после оды восхищения воинскими победами и триумфом Александра 1 («На возвращение Государя Императора из Парижа в 1815 году»).
Юный Пушкин уверенно предстает в нем погруженным уже не в любовные или дружеские переживания.Здесь он любящий сын России, гордый ее славой. Эта деталь открывает широту пушкинских интересов, их разнообразие в лирике одного и того же времени.
Во многих последующих стихах вновь и вновь можно встретить то первую, то вторую часть двучастного пушкинского логоса «Мне вас не жаль, года…» - «Придите вновь, года…». Амбивалентность стихотворения 1820 года,
(а следовательно первоначальная амбивалентность двусложного чувства), только еще развивалась, подготавливалась.Тени, нечеткие рисунки ее проглядывают в «Городке», в «Изменах», тоже самое в «К Пущину» (всё в 1815 году). И вот, наконец, замечательное «Послание к Юдину», читая которое так и видишь, как вырастает из детства-отрочества Пушкин. Как появляется в нем раннее чувствование разнополюсности существования: грусть минувших лет и тут же вспыхивающие жаром крови мгновения, счастливый сон и пробуждение ото сна с разочарованием в реалиях. И снова оптимизм: «Судьбы всемощнее поэт».
Из таких стихов и кристаллизуется будущая двуединая формула, когда за отрицанием прожитых дней немедленно следует их сердечный призыв.
1816 год. Стихотворение «Любовь одна - веселье жизни хладной…».Это, конечно, любовное стихотворение.Оно все держится аналогом первой части пущкинского «двуликого» стиха, доносящего до нас разочарованный и, чувствуется, внезапный возглас «Мне вас не жаль, года весны моей…», а именно:
К чему мне петь? под кленом полевым
Оставил я пустынному зефиру
Уж навсегда покинутую лиру,
И слабый дар как легкий скрылся дым.
Возглас «К чему мне петь?» скрывает в себе зачаток «Мне вас не жаль, года…».
А в последней строфе следующей очень мрачной и трагической «Элегии», начинающейся словами «Я видел смерть…» скрыта надежда на силу памяти,а значит жизни, несмотря ни на что:
Друзья мои - тогда подите к ней;
Скажите: взят он вечной тьмою…
И, может быть, об участи моей
Она вздохнет над урной гробовою.
В некоторых стихотворениях этого же 1816 года проступают более ясные контуры обеих взаимоотрицающих частей центрального стиха, так привлекающего внимание своей эмоционально-насыщенной противоречивостью. Например, в «Желании»:
О жизни час! лети, не жаль тебя,
Исчезни в тьме, пустое привиденье…
Это уже очень близко к «Мне вас не жаль, года…». А далее:
Мне дорого любви моей мученье,-
Пускай умру, но пусть умру любя!
Несмотря на желание умереть, весь смысл восклицания так оптимистичен, полон приятия жизни, а не смерти! Это уже тень возгласа «Придите вновь, года…». То же можно сказать об элегии «Я думал, что любовь погасла навсегда…»
Она тоже наполнена противоречиями. Вот начало:
Я думал, что любовь погасла навсегда,
Что в сердце злых страстей умолкнул глас мятежный…
Затем:
Но мрачная любовь таилася во мне,
Не угасал мой пламень страстный…
И опять:
Любовь, отрава наших дней,
Беги с толпой обманчивых мечтаний.
Не сожигай души моей,
Огонь мучительных желаний.
Летите, призраки…Амур, уж я не твой,
Отдай мне радости, отдай мне мой покой…
Концовка:
Позволь еще заснуть и в тягостных цепях
Мечтать о сладостной свободе.
Мы верим этим страстным и отчаянным строкам. Юный поэт терзаем пламенем любви и пытается освободиться от ее «тягостных» цепей хотя бы во сне, потому что наяву он весь поглощен любовью.Она и пробивается сквозь каждую строку. Вся элегия выстроена на заключенном в ней, пока еще не отточенном будущем противопоставлении: «Не жаль («любви-отравы») и «Придите вновь («тягостные цепи»)».
Таково же и стихотворение «Наслажденье». Страстная, порывистая пушкинская натура не могла обойтись без крайностей. Печаль, трагизм и надежда на возможность счастья всегда возникают рядом, перетекают друг в друга иногда прямо-таки без промедленья.
1817 год. Год окончания лицея. «Элегия». Эту элегию, вероятно, вызвала временная разлука с лицейскими друзьями и новая встреча, отчасти радостная, отчасти печальная, потому что юный автор поглощен личными переживаниями уходящего отрочества.В нем нет страданий любовных, но оно все пронизано печалью человека, перенесшего надлом, потерю жизненного стержня - прежнего уклада жизни:
Уж я не тот…Невидимой стезей
Ушла пора веселости беспечной,
Ушла навек, и жизни скоротечной
Луч утренний бледнеет надо мной.
Веселие рассталося с душой.
Отверженный судьбиною ревнивой,
Улыбку, смех, и резвость, и покой -
Я всё забыл; печали молчаливой
Покров лежит над юною главой.
Это лейтмотив - отказ от прошедшей поры «веселости беспечной».Но начало элегии - радость возвращения дружбы, братства:
Опять я ваш, о юные друзья!
Туманные сокрылись дни разлуки:
И брату вновь простерлись руки,
Ваш резвый круг увидел снова я.
Приведенные начальные строки элегии по настрою чувства соответствуют последней строфе стиха, выбраного мною в центр моего исследования, то есть второй части двуединой мысли («Но где же вы…Придите вновь, года…»).Пришли:
«И брату вновь простерлись руки…».В «Элегии» ликование о возрождении дружеского чувства - вначале. А отрицание счастливой судьбы, отказ от нее - в конце, то есть противоречивые мысли-части стиха переставлены по сравнению с «главным» стихом.Но стойко сохраняется амбивалентность - двойственность переживания, которая и формирует мысль, названную в этой работе «двуединой», ибо хотя ее части - понятия исключают, отрицают друг друга, они связаны почти одномоментным чувствованием этих разных, взаимоисключающих отношений к жизни.Они - и сами противоречивые чувства, и их словесное выражение - одно живое целое.
Такому же толкованию поддается большое стихотворение «К Дельвигу» этого же года.То же расположение противоречивых частей стиха: сначала о радости жизни, но на смену ей вновь - печаль:
Но все прошло - и скрылось в темну даль
Свобода, радость, восхищенье;
Другим и юность наслажденье:
Она мне мрачная печаль!
Двуединство чувствования - крепкая сцепка разочарования,трагизма, горечи и неуемной могучей надежды на всемощную радость жизни, бесконечный зов возвращения счастливых прежних дней, от которых отказывался здесь же, вот-вот, сейчас, - это двуединство чувствования, тут же превращавшегося в мысль, водило из года в год его пером.
Идет, продолжается 1817 год. «Стансы»:
Ты мне велишь пылать душою:
Отдай же мне протекши дни,
С моей вечернею зарею
Мое ты утро съедени!
Это ли не «Придите вновь, года моей весны!»? Далее:
Мой век невидимо проходит,
Из круга смехов и харит
Уж время скрыться мне велит
И за руку меня выводит.
Это ли не предтеча строк:
« Мне вас не жаль, изменницы младые,-
Задумчивый, забав чуждаюсь я.». ?
Хотя так и хочется воскликнуть: «Пушкин, какая «заря вечерняя» в 18 лет?! Но так развивался и чувствовал он. Ему представлялось, что очень много он уже узнал - разочарований и обретений! Видимо, так оно и было в бескрайней душе растущего гения, который еще и не знал, что он гений. Только принимал в себя мир и имел дарование выразить все отзвуки окружающего мира.Процесс болезненный, ведущий к постоянному одномоментно двоякому, противоречивому чувствованию.И он непосредственно, доверчиво, с чистым сердцем переносил свое амбивалентное ощущение жизни в стихи.
Вот «Послание кн.А.М.Горчакову», лицейскому товарищу.Оно написано с многократным повторением мотива третьей строфы стиха 1820 года, стиха, с которым я и сравниваю постоянно каждое последующее приводимое мною стихотворение. Из третьей строфы его: «Где прежний жар,где нега вдохновенья? / Придите вновь, года моей весны!».А в «Послании»: «Где вы, лета беспечности недавней?»; «Я счастлив был, не понимая счастья;/Они прошли (две-три весны - И.К.), но можно ль их забыть?»; «Ужель лишь мне не ведать ясных дней?/ Нет! и в слезах сокрыто наслажденье,/ И в жизни сей мне будет утешенье:/ Мой скромный дар и счастие друзей.». По смыслу это всё так близко вышеуказанной строфе 1820 года.
А вот в стихотворении (этого же 1817 года) «Не спрашивай зачем унылой думой…» контурно проступает, не до конца выговаривается мысль первой строфы центрального стиха («Мне вас не жаль, года…), а именно:
Кто раз любил, уж не полюбит вновь;
Кто счастье знал, уж не узнает счастья.
На краткий миг блаженство нам дано:
От юности, от нег и сладострастья
Останется уныние одно.
Поэтому и «Мне вас не жаль, года…». Так иногда распределяются порознь в стихотворениях, написанных в одно и то же время обе взаимоотрицающие части. Какая-то часть противоречивой мысли отдана одному стиху, другая - следующему. Поэтому и воспринимаются они в этой связи. В таком варианте записи звучат те же две струны.
Вскоре (в этом же году) пишется «К ней». И уже в первой трети стихотворения ощущается полностью двуединое пушкинское чувство: и не жаль ему было - в отчаянье - годов весны, и вновь он их призывал с надеждой. Всё то же: две мысли, два состояния, переходящие одно в другое и превращающиеся в один целый неделимый заколдованный круг:
В печальной праздности я лиру забывал,
Воображение в мечтах не разгоралось,
С дарами юности мой гений отлетал
И сердце медленно хладело, закрывалось.
Вас вновь я призывал, о дни моей весны,
Вы, пролетевшие под сенью тишины
Дни дружества, любви, надежд и грусти нежной…
В этот - 1817 - год закончилось лицейское братство, началась бурная, буйная юность. Она несла его вольно, смело, беспорядочно. Если бы не природный гений, быть может, Пушкин бы не состоялся. Но гений был силен и выдержал все безумства молодости, и сохранил Пушкину чистую душу, чуткое сердце,светлый ум.Впрочем, ум всегда контролировал чехарду похождений, вспышки чувств.
1817 год - это период кристаллизации двуединого пушкинского взгляда на окружающий мир и внутрь себя.Период миросозерцания, устремленного в прошлое, запальчиво отвергаемое, когда тут же возникает новый импульс восприятия того, что только что было отвергнуто. Многократное повторение этого процесса не давало возможности что-то в жизни растерять, позабыть, бесконечно наполняло сознание новыми впечатлениями, не приглушая старых. Внутренний мир юного Пушкина был разъят потоком впечатлений и слитен силой синтезирующего ума - одновременно. Поэтому он так близок каждому читателю, так приятен своей проникновенностью в сложную человеческую психику.И так непостижим, как непостижим бывает часто каждый человек не только для других, но и для самого себя, себе удивляясь.
1818 год. Стихи уже явно не лицейские.Это стихи взрослого, страстного, много испытавшего сердца, в которое рано стало вмещаться так много из жизненной палитры внешнего мира и внутренних трепетных и горячих отзывов, что и не сразу вспоминается (благодаря умению поэта описать состояние своего сердца), что строки написаны юношей, начинающим жить свою взрослую жизнь.
Хотя стихи «Мечтателю» только любовные страсти, но это большие страсти, большие думы мятущегося ума. Последняя строфа в нем решена как обычно: две противоположных мысли, порожденные сильными противоречивыми чувствами, спаяны в единый неделимый фрагмент стиха, отразивший цельное жизнеощущение:
Отдайте, боги, мне рассудок омраченный,
Возьмите от меня сей образ роковой;
Довольно я любил; отдайте мне покой…
Но мрачная любовь и образ незабвенный
Остались вечно бы с тобой.
В этом стихотворении безвольному мечтателю противопоставлен тоже мечтатель (автор), но какой! С «безумием» любви, когда в крови кипит яд «с бешенством бесплодного желанья». Последний и есть весь Пушкин. В первых трех строках приведенной концовки стиха, если вслушаться, возникнет смысл возгласа «Мне вас не жаль, года» - не жаль «рассудка омраченного»:омрачение надо снять, освободить рассудок. А в последних двух строках, если вглядеться, проявится : «Придите вновь, года…» - останьтесь вечно, останься, прошлое!
1819 год. Вот два стихотворения, которые подтверждают, что не может Пушкин расстаться со своим двуединым чувствованием (не жаль - придите вновь), со своей двуглавой мыслью. Они являются и являются к нему в результате постоянного чувственно-мыслительного процесса. То ли он пристрасно владеет амбивалентностью как приемом, средством выражения своей натуры, то ли вольно несет его пламенная двойственность неделимая, а дар превращает чувства в слова. Вот начальные строки первого стихотворения:
Но я не тот, мои златые годы,
Безумства жар, веселость, острота,
Любовь стихов, любовь моей свободы -
Проходит всё, как легкая мечта…
(«Но я не тот…»)
Но то, что всё перечисленное проходит без сожаления, ясно из чудного, короткого, но с каким-то философским звучанием стихотворения «Возрождение». Вот его заключительные строки:
Так исчезают заблужденья
С измученной души моей,
И возникают в ней виденья
Первоначальных, чистых дней.
Все тот же лейтмотив лирики, особенно любовной: любовь, веселость, безумства - все проходит. Не жаль, не жаль, пусть…Но заблужденья исчезают, и прошедшее - незабвенно, чисто. Оно возвращается. Вверх - вниз, падение - взлет, радость - печаль.Он писал в 1823 году о «телеге жизни», на самом деле он неостановимо мчался в какой-то колеснице по крутым горам собственного мирочувствования.
Он просил богов отдать ему покой, но это было минутное заблуждение.
Годы юности (1817-1819) были беспокойными не только в любовных радостях и печалях, разочарованиях и всплесках бурной жизненной энергии.Они были годами обретения политической и гражданской зрелости, годами формирования духовного вольнолюбия, независимости, вольнолюбивой поэтической смелости. Это годы бесстрашной и поучительной оды «Вольность» с ее финалом:
И днесь учитесь, о цари:
Ни наказанья, ни награды,
Ни кров темниц, ни алтари
Не верные для вас ограды.
Склонитесь первые главой
Под сень надежную закона,
И станут вечной стражей трона
Народов вольность и покой.
И «Деревни» с ее вопросами, смущающими царский покой:
Увижу ль, о друзья, народ неугнетенный
И рабство, падшее по манию царя,
И над отечеством свободы просвещенной
Взойдет ли наконец прекрасная заря?
Знаменитое и вызывающее для «самовластья» стихотворение «К Чаадаеву» - о том же, о «гнете власти роковой», о «вольности святой».Было много такого, включая эпиграммы, что он сжег, прознавши про готовящийся обыск. Он ведь наводнил своими вольномысленными стихами общество, к которому принадлежал.И наверху этого общества его стихи вызывали беспокойство.Он сеял недовольство и тревогу вокруг трона. Не принадлежа фактически к опасному декабризму, он его возбуждал своей поэзией. Он стал опасен сам по себе. Во всяком случае вызывал слишком большое раздражение.Его изолировали. Так он оказался на юге.Мог оказаться на еще более далеком севере.Но когда дано человеку такое первородство - гениальный потенциал творческих горений и озарений, он все равно осуществится не в одном, так в другом месте и времени. И на севере возникли бы, быть может, «северные поэмы» и элегии, как на юге родились «южные».
И вот он, 1820 год, преломивший столичную жизнь , беспорядочную, артистичную, с ее юношескими «страдательными» элегиями, на которых обретался поэтический опыт и с которыми формировались человеческие качества поэта - признание высшими ценностями в жизни любви (любой - разделенной и неразделенной), памяти дружбы, личностной воли.
Много жалоб в этих юношеских элегиях, но и много надежд. Бесконечные метания от радостей и восторгов к печалям, горестям, слезам и, наоборот. Кто знает, каким бы оказались жизнь и творчество молодого Пушкина в блистательном Петербурге и в матушке-Москве? Какие вольные и невольные поступки он бы совершил и какая лирика составила бы его славу? Но всё, что на пути у самородка, всё ему - для ума и сердца. И ссыльный юг сделал свое дело : он сам своей экзотичностью и все, кто случались с Пушкиным рядом, волей или неволей оказывались побудителями его обновления, расцвета, его роста, его совершенствования - и «демоны», и «ангелы» в образах близких ему людей.
Однако Пушкин памятлив. Новые впечатления, увлечения, новые встречи не могут заглушить, развеять двуединую мысль и двуединое чувство, преследовавшие его все юные годы: отвержение годов с «чашами круговыми», «изменницами младыми», «неверными друзьями» и призыв тех минут, тех надежд. Здесь - в Крыму, в Кишиневе, в Одессе, на Кавказе, вдалеке от всего отвергнутого вдруг приходит щемящая боль по прошлым годам. Он расстается с ними и не может расстаться: какими бы, быть может, ошибочными они ни были, они невозвратимая часть его.Поэтому новый Пушкин и прежний Пушкин нераздельны.От прежнего не уйти, даже летя как стрела, сквозь всё, что на пути, и всё, что на пути унося с собой дальше. Вот тогда-то и пишется это главное, центральное стихотворение пушкинской лирики - главное из тех что с лейтмотивом двуединства противоречивых восклицаний, которое я бесконечно цитирую и налюбоваться им не могу.
В этом стихотворении (оно полностью приведено вначале этой работы) умение предельно точно и сжато выразить свое двуединое мироощущение доведено до совершенства, тогда как раньше всё были подступы к этому словесному строю, опыты исчерпывающего самовыражения. Здесь следует заново перечитать стихотворение и проникнуться его непреложно жизнеутверждающим смыслом.
А теперь нужно совершить паломничество по страницам пушкинских стихов, написанных после этого условно центрального в нашем случае стихотворения до стихов конца жизни поэта.
Прежде всего - «Погасло дневное светило…».Строки этой элегии-думы с плавным поступательным звучанием, как ход корабля по морю, пусть волнующемуся, но не бурно, доносят нам то же настроение, то же содержание, что и выше приведенное стихотворение, которое по жанру своему фактически тоже элегия Т е же в нем теза («Мне вас не жаль, года…») и антитеза («Придите вновь, года…»).
Вот как это звучит здесь:
…………………………………..
Я вас бежал, отечески края;
Я вас бежал, питомцы наслаждений,
Минутной младости минутные друзья;
И вы, наперсницы порочных заблуждений,
Которым без любви я жертвовал собой,
Покоем, славою, свободой и душой,
И вы забыты мной, изменницы младые,
Подруги тайные моей весны златыя,
И вы забыты мной…
Это теза.
А вот антитеза:
…….Но прежних сердца ран,
Глубоких ран любви, ничто не излечило…
Шуми, шуми, послушное ветрило,
Волнуйся подо мной, угрюмый океан…
В стихотворении «Погасло дневное светило…» неотвязные пародоксальные мысли уточнены, развернуты.И переживания прошлого так глубоки, что поэт уже ощущает себя не изгнанником, а добровольно, по собственному решению покинувшим «отечески края» (там коснулись его сплетни, там перенес он обиду унижений). Поэтому и «я вас бежал, отечески края…». Две эти элегии связаны одним и тем же сюжетом рассказа о себе. А последние строки - «Шуми, шуми, послушное ветрило,/
Волнуйся подо мной, угрюмый океан…» звучат как «шуми, жизнь, волнуйся - я плыву и буду плыть, и ветрило, несущее меня, мне послушно.». И печаль здесь и вечная надежда.Полагают это стихотворение одним из первых «байронических» произведений Пушкина-романтика. Но как удивительно в этом ямбическом стихе широкое звучание и напевность, которые сродни русской народной эпической песне.
Они сливаются с байроническими нотами и реалиями (корабль, ночь, шумные волны, угрюмый океан - всё это есть в «Чайльд-Гарольде»).
Очень характерны для пушкинского молодого жизнечувствования следующие стихи:
Я пережил свои желанья,
Я разлюбил свои мечты;
Остались мне одни страданья,
Плоды сердечной пустоты.
Это первая строфа стихотворения 1821 года. Вот вторая:
Под бурями судьбы жестокой
Увял цветущий мой венец;
Живу печальный, одинокий,
И жду: придет ли мой конец?
А вот концовка:
Так, поздним хладом пораженный,
Как бури слышен зимний свист,
Один на ветке обнаженной
Трепещет запоздалый лист.
Что это - рисовка, традиционная условность поэтического языка? Ведь он был окружен приятелями, (но и недругами), был любвеобилен и взаимно любим!?
Тем же настроением пронизано стихотворение «Ты прав, мой друг - напрасно я презрел…» 1822 года. Последние две строфы его таковы:
И свет, и жизнь, и дружбу, и любовь
В их наготе я ныне вижу -
Но всё прошло! - остыла в сердце кровь,
И мрачный опыт ненавижу.
Свою печать утратил резвый нрав.
Душа час от часу немеет,
В ней чувств уж нет. Так легкий лист дубрав
В ключах кавказских каменеет.
Та же метафора, тот же образ, что и в предыдущем стихотворении: одинокий лист…
Разочарование в прошлом, отвержение прошлого. Это ведь непреходящее чувство внутреннего одиночества при внешне бурной, общительной жизни. А прошлого с ее дружбами и любовями - не жаль, »ненавижу».Именно в этом смысл экспрессивных доверений - нам.Так здесь, в двух приведенных стихотворениях представлена первая часть двуединого чувства-мысли.Но в это же время, в1821 году, одно стихотворение опрокидывает веру читателя в это безысходное одиночество, вместе с тем читатель понимает, что ощущение его у Пушкина было реально: настолько искренно его поэтическое выражение. Это стихотворение « Чаадаеву».
Прежде, чем процитировать его, следует привести пару фраз из пушкинского кишиневского дневника, а именно: «Получил письмо от Чедаева (П.Я.Чаадаев -И.К.). Друг мой, упреки твои жестоки и несправедливы; никогда я тебя не забуду. Твоя дружба мне заменила счастье, - одного тебя может любить холодная душа моя…»*
Возможно, вслед за этой записью появилось стихотворение « Чаадаеву». Это монолог отнюдь не холодного человека, каким Пушкин характеризует себя в письме, а очень душевного, чувствительного, памятливого и преданного друга. Только в минуту уныния мог он назвать себя холодным именно по пылкости своих суждений о себе.Но всё же - новая черта, - в этом стихе преобладает над подвижными эмоциями разум, рассудительность.Здесь размышления о жизни представлены в противопоставлении прежней петербургской жизни «пиров» и «шалунов» - своей южной жизни, изгнаннической, но оказавшейся относительно вольной, романтической (ведь именно здесь он напишет «Кавказского пленника», «Братьев-разбойников», «Бахчисарайский фонтан»).И высокие мысли приходят к нему в осознании необходимого совершенствования:
Ищу вознаградить в объятиях свободы
Мятежной младостью утраченные годы
И в просвещении стать с веком наравне…
Но многогранность, многонаправленность побуждений в нем так велика ( и вызывает кажущуюся противоречивость этих побуждений), что он «в объятиях свободы» снова предается тоске, ибо «лазурь чужих небес» не может заменить «единственного друга». В этот миг интеллектуально богатый Чаадаев представляется ему лучшим, необходимейшим другом.
А как же те прежние две струны, две взаимоотрицающих мысли, главные теза и антитеза -всё это амбивалентное двуединство из предыдущих стихов? Есть ли здесь прежняя двойственность чувствования себя в новом окружении, два противоположных ощущения как одно целое? Да вот же они снова друг с другом в сердце!
Первое чувство-мысль звучит так:
* В.В.Вересаев.Пушкин в жизни. Москва. Локид-Пресс,.2001, том 1, стр.183.
Оставя шумный круг безумцев молодых,
В изгнании моем я не жалел о них;
Вздохнув, оставил я другие заблужденья,
Врагов моих предал проклятию забвенья,
И сети разорвав, где бился я в плену,
Для сердца новую вкушаю тишину…
Никакой жалости о прошлом - «Мне вас не жаль, года…».
Но такой высокой дружбы, как с Чаадаевым нет сейчас, такого друга нет рядом, и приходит сожаление о том, что было, непосредственно вслед отказу от прошлого:
Когда соединим слова любви и руки?
Когда услышу я сердечный твой привет?
Как обниму тебя! Увижу кабинет,
Где ты всегда мудрец, а иногда мечтатель
И ветреной толпы бесстрастный наблюдатель.
Приду, приду я вновь, мой милый домосед,
С тобою вспоминать беседы прошлых лет,
Младые вечера, пророческие споры…
…………………………………………….
Поспорим, перечтем, посудим, побраним,
Вольнолюбивые надежды оживим…
Всё это соотносится со второй струной («Придите вновь, года…) постоянно возникающего странного созвучия двух борющихся струн в поэтических повествованиях.
Изгнание и свобода (конечно, относительная) стали для него синонимами.
Ведь что нужно гению? Чтобы ему не мешали развиваться. Перемена мест, новизна окружения освежают ум и сердце. Вот что он говорит Чаадаеву:
В уединении мой своенравный гений
Познал и тихий труд, и жажду размышлений,
Владею днем моим; с порядком дружен ум;
Учусь удерживать вниманье долгих дум;
Те, кто отсылали поэта подальше, пусть не на север, а на юг, не знали, что сообщают ему толчок к расцвету творческих сил да, что говорить, и к славе.
А 1823 год проходит у Пушкина в серьезных и болезненных размышлениях, связанных с понятием свободы, как категории политической, в какой-то степени народной. Любовные страсти в лирике представлены в этот период реже, но это очень сильные стихи и адресат их Е.К.Воронцова. Стихотворение «Демон», несмотря на личные предпосылки, все же более философского ряда.
Именно в1823 году было написано стихотворение «Свободы сеятель пустынный…», в котором звучит резкое разочарование, даже презрение к народам, не сумевшим завершить свои революционные начинания в завоевании свобод госудаственных, народных, личных для каждого.Оно написано после поражения революции в Испании, после затянувшейся освободительной войны в Греции (где измены, предательства, ссоры перечеркивали святость борьбы). Вот это короткое, но мощное и неоднозначное стихотворение:
Свободы сеятель пустынный,
Я вышел рано, до звезды;
Рукою чистой и безвинной
В порабощенные бразды
Бросал живительное семя -
Но потерял я только время
Благие мысли и труды…
Паситесь, мирные народы!
К чему стадам дары свободы?
Их должно резать или стричь.
Наследство их из рода в роды
Ярмо с гремушками да бич.
Думается, что на этом стихотворении кончается романтизм Пушкина и обретается, быть может, еще не окончательно, а с романтическими всплесками, ясная реалистическая творческая прозорливость.
Народная свобода, личная свобода Пушкину равно близки и желанны, отсутствие их равно болезненно, нет - нетерпимо. В продолжение затронутой темы возможно, надо было бы коснуться отношения Пушкина к декабризму, но это слишком далекая от данного исследования тема, требующая особого разговора.
Написанный же Пушкиным в 1824 году «Разговор книгопродавца с поэтом» также следует отнести уже к произведениям его, создаваемым в период перехода поэта от романтизма к реализму. Сама тема - из вставшей перед Пушкиным реальности: писать из вдохновения, но иметь за это средство существования.Ведь он первый поэт России, заявивший себя профессионалом. Кроме того в этом стихотворении не обойден им и его императив свободы .
Но я не забываю об исследуемом мною пушкинском противоречивом и двуедином мыслящем чувствовании. И что же? Я нахожу без особого труда эту двуликую необыкновенную формулу и здесь, но с удивительной трансформацией.
Приведу короткий отрывок:
Книгопродавец:
Итак, любовью утомленный,
Наскуча лепетом молвы,
Заране отказались вы
От вашей лиры вдохновенной.
Теперь, оставя шумный свет,
И муз, и ветреную моду,
Что ж выберете вы?
Поэт:
Свободу.
Поэт, любовью утомленный, оставил шумный свет, которого ему - это ясно - не жаль. Но здесь он не призывает вновь промчавшиеся годы. Он выбирает новое - не «прежний жар», не «негу вдохновенья», не «звуки сладкие» - «Что мне до них?» - говорит он здесь. Нужна свобода! Свобода всегда была для него непреложной мечтанной ценностью. Но здесь он приносит ей в жертву все наслажденья, которые мог бы пожелать вернуть. Здесь - личная свобода дороже всего, и он распоряжается ею, как автор своих вдохновений. Очень трезвое, целевое произведение.В нем определение своего положения в обществе и понимание неразрывности поэтического дара и практического его использования. Однако ж чувствуется болезненность поиска правильной позиции творца в решении вопросов ваимоотношения этих двух составляющих творчества. Попрежнему несколько очень сильных стихотворений в этом году обращены к Е.К.Воронцовой. Но это уже стихи любовной памяти и пишутся они в Михайловском.
1825 год. Михайловское. Пушкин появился здесь год назад, едва ли не сосланный по этапу, во всяком случае прибывший сюда не по своей воле - из Одессы.За тот же его вольный язык и не менее вольное поведение.Петербургские и московские друзья поэта страшились за его судьбу.Они полагали, что для такого общительного, деятельного человека,нуждавшегося для жизненного и творческого стимула всё время в свежих впечатлениях, ссылка в глухую русскую деревню окажется гибельной: пропадет, зачахнет всё - и талант, и жизнь.
Однако, опять подтвердилось, что настоящему дарованию ничего не страшно, и всё ему для роста и расцвета. И пошел новый крутой виток пушкинского творчества.Здесь пишутся - по впечатлениям юга - «Цыганы». Я как-то писала о Цветаевой, указывая, что ее поэтические произведения двадцатых годов следовало бы полагать написанными в духе «романтического реализма».* Пушкинская поэма «Цыганы» создавалась после «байронических» годов.Продолжался осознанный переход к реализму.Но реализм в этой поэме еще «романтический».Романтик в Пушкине еще не иссяк, но Пушкин-реалист уверенно теснил его.
В Михайловском Пушкин продолжает «Евгения Онегина», в котором реализм разворачивается полной грудью с многообразием оттенков: лирика, насмешливость, ирония - всё в нем находит место.
Затем он работает над «Борисом Годуновым», великой драмой, где никакой, как сам он говорил, «любимой мысли», а только историческое видение и провидение.
Здесь, в Михайловском, он напишет Н.Раевскому (июль 1825 года): «Я чувствую, что духовные силы мои достигли полного расцвета и что я могу творить»** Никакая ссылка, ни южная, ни северная, не смогла прервать его поэтического пути.Только безвременная смерть остановит в будущем преобразования его дара.
В деревенской жизни его были свои развлечения. Особенно приятно было ему посещать Тригорское с милой его сердцу семьей Вульф-Осиповых.Встреча с гостившей у них Анной Керн обернулась тем, что в русской поэзии остался вечный след ее.И хотя некоторые пушкинисты полагают, что стихотворение «Я помню чудное мгновенье…» было подарено Анне Керн, но не посвящено ей в том смысле, что под «гением чистой красоты» скрывался ее образ. Они полагают, что перед читателями обобщенные впечатления поэта. Для нас эти детали уже не имеют значения. Главное, что кажется, будто вся пушкинская жизнь проходит перед нами при чтении этого незамысловатого, но такого тонкого, ясного описания нескольких периодов человеческой жизни: Свет встречи, горечь последующих дней, в которой исчезает свет этой встречи, пробуждение души и вновь умение ее обрести и свет, и вдохновение. Невозможно не привести эту чистую исповедь целиком:
Я помню чудное мгновенье:
Передо мной явилась ты,
Как мимолетное виденье,
Как гений чистой красоты.
В томленьях грусти безнадежной,
В тревогах шумной суеты
Звучал мне долго голос нежный,
И снились милые черты.
Шли годы. Бурь порыв мятежный
Рассеял прежние мечты,
И я забыл твой голос нежный,
Твои небесные черты.
В глуши, во мраке заточенья
Тянулись тихо дни мои
Без божества, без вдохновенья
Без слез, без жизни, без любви.
_________________________________________________________________________
* И.Кресикова.” Любовь в мирочувствовании Цветаевой”. В книге”Цветаева и Пушкин”, Москва, “РИФ РОЙ”,2001.
** В.Вересаев. Пушкин в жизни. Москва, ЛОКИД-ПРЕСС, 2001, стр.294.
Душе настало пробужденье.
И вот опять явилась ты,
Как мимолетное виденье,
Как гений чистой красоты.
И сердце бьется в упоенье,
И для него воскресли вновь
И божество, и вдохновенье,
И жизнь, и слезы, и любовь.
Я вижу, что передо мной снова двухчастное произведение, в котором заключено два разных повествования. Это не точное воспроизведение формулы, объединяющей две взаимоотрицающих части стиха («Мне вас не жаль, года…» - «Придите вновь, года…»), но уже привычная нам формула видится просто в ином словесном оформлении (ведь и время, и обстоятельства иные).
В третьей и четвертой строфе печальный, но спокойный рассказ о прошедших бурях и забытом голосе. И сожаления о них не возникало -«не жаль…».Но настает пробужденье памяти, потому что оживает душа, и приходит упоенье тем, что было отвергнуто. Возвращаются снова все чувства прошлых лет, и автор поэтического повествования счастлив пережить всё сначала.И невольно подразумеваются подспудные строки: "«Придите вновь, года моей весны!».Две прежние струны звучат в этом стихотворении.Но чувства выражены без экспрессии, без экзальтации - мудро, спокойно, доверительно: другой период жизни поэта обуславливает другое состояне души.Но в поэтическом повествовании и в этот раз видится не исчезающая амбивалентность восприятия жизни. Думается, что эта особенность натуры и способствует как предельно глубокому и полному восприятию меняющейся жизни, так и ее исчерпывающему и подвижному изображению.
В этом стихотворении не пылкость чувств, а вдумчивое, какое-то созерцательное проживание чувств и событий, какими бы они ни были. Это новый Пушкин, жизнью испытанный. И стихотворение это - вершинное.Для того времени, в которое оно было написано.По четкости внезапно ощущаемых различных своих, противоречивых, позиций, по темпераменту оно уступает стиху, который написан в 1820 году и от которого я все время отталкиваюсь.В юности чувства выражались более экспрессивно, ярко.Это естественно.Но по восприятию и глубинному пониманию жизни оно выше.
Вскоре, быть может, через несколько дней, он напишет еще одну стихотворную формулу двух отрицающих друг друга чувств, исчерпывающую, как резюме.Но это резюме не сложно пережитого мгновения, а всей жизни. Оно не только о себе, оно про всех живущих.В нем совет смирения перед судьбой.И поэтическая фиксация его дана как собственный опыт:
Если жизнь тебя обманет,
Не печалься, не сердись!
В день уныния смирись:
День веселья, верь, настанет.
Сердце будущим живет;
Настоящее уныло:
Всё мгновенно, всё пройдет;
Что пройдет, то будет мило.
Действительно, не жаль того, что было! Ведь оно придет вновь - в памяти, и будет мило. Вот такая житейская философия. Две взаимоотрицающих , вечно пульсирующих мысли примирены.
Еще одно стихотворение - «19 октября» - 1825 года, свидетельствует о пришедших на смену безграничной юношеской эмоциональности проникновенным, вдумчивым, аналитическим размышлениям. Это стихотворение читается как мемуарная повесть о прошедших годах. Стихотворение большое. В нем 19 строф-октав. Пушкин обращается с воспоминаниями к лицейским друзьям, для всех найдя задушевные слова; широта его сердца подсказывает ему строки оценки достоинств царя (на которого он в жизни имел, конечно, обиды), ибо «Он человек! им властвует мгновенье,/ Он раб молвы, сомнений и страстей;». Но в данной работе это стихотворение значимо тем, что и в нем обнаруживаются - не развернуто, не точно, но умозрительно, с философической канвой - те два противоречивых, но вечно связанных друг с другом логоса - вечная двуединая мысль. Зрелость и опытность вплетает ее в стих не напрямик, без юношеского максимализма, мягко.
Вот две строфы:
Служенье муз не терпит суеты;
Прекрасное должно быть величаво:
Но юность нам советует лукаво,
И шумные нас радуют мечты…
Опомнимся, но поздно! и уныло
Глядим назад, следов не видя там.
Скажи, Вильгельм, не то ль и с нами было,
Мой брат родной по музе, по судьбам?
Пора, пора! душевных наших мук
Не стоит мир; оставим заблужденья!
Сокроем жизнь под сень уединенья!
Я жду тебя, мой запоздалый друг, -
Приди; огнем волшебного рассказа
Сердечные преданья оживи;
Поговорим о бурных днях Кавказа,
О Шиллере, о славе, о любви.
Из первого приведенного отрывка: юность лукавая, шумные мечты, унылый взгляд назад, не видя своих следов - то есть не о чем жалеть! Ведь это отзвук первой, отвергающей года юности, мысли из исследуемой нами сцепки противоречий. А вот и вторая часть двуединства: «Приди; огнем волшебного рассказа / Сердечные преданья оживи;»… Не более ли это содержательный повтор прежнего зова - «Придите вновь, года моей весны!»? Изменчивые чувствования Пушкина остаются неизменными, но мысль объемлет больше воспоминаний и выбирает из них важнейшее: не просто года весны с жаром наслаждений, а «сердечные преданья», не «минуты умиленья», а беседы «о бурных днях Кавказа,/ О Шиллере, о славе, о любви»!
Всё глубже, всё серьезнее, всё драматичнее чувствования Пушкина.
1828 год. Стихотворение «Воспоминание». Шесть последних строк:
Воспоминание безмолвно предо мной
Свой длинный развивает свиток:
И с отвращением читая жизнь мою,
Я трепещу и проклинаю,
И горько жалуюсь, и горько слезы лью,
Но строк печальных не смываю.
Молодое противоречивое двумыслие «Мне вас не жаль, года…» - «Придите вновь, года…» кажется рядом с этим признанием таким поверхностным, легким, случайным… Но ведь эта формула здесь сохраняется: он трепещет и проклинает прошлое, его не жаль. Но он пишет об этом, лия слезы. Почему? И строк не смывает. Почему? Да потому, что это его кровное прошлое, и пусть оно будет с ним. Как «Придите вновь, года моей весны!» - какими бы грешными эти года ни были.
Читая Пушкина, мы молоды вместе с ним. И вместе с ним обретаем трагическую зрелость. И любимая двойственная мысль Пушкина («любимая» - мое определение), превращающаяся с годами из импульсивной в философское осмысление происшедшего с ним, претерпевает те же изменения и в нас.А о «любимой» мысли в пушкинском понимании следует привести такое его высказывание 1830 года: «Что нужно драматическому писателю? Философию, бесстрастие, государственные мысли историка, догадливость, живость воображения.
Никакого предрассудка, любимой мысли. С в о б о д а.»*. Да! В драме, особенно исторической надо быть бесстрастным, личные эмоции там ни к чему. Но вот в лирике любимая мысль поэта, возникнув раз, пульсирует и перетекает из года в год, сообщая его стихам биение живой жизни.
Второе стихотворение 1828 года, привлекающее внимание в плане данного исследования - без названия, с первыми очень известными строками
Каков я прежде был, таков и ныне я:
Беспечный, влюбчивый…
Это в импульсивной юности он нет-нет и сокрушался: «Уж я не тот…Ушла пора…», «Но я не тот, мои златые годы…». Здесь же он более проницателен и объективен по отношению к себе. Как ни изменилась его самооценка и оценка внешних обстоятельств, окружения, он знает, что есть в нем такие природные особенности, которые сохраняются и при нарастании драматических ощущений жизни - влюбчивость! Вот как она его испытывала:
Уж мало ли любовь играла в жизни мной?
Уж мало ль бился я, как ястреб молодой
В обманчивых сетях, раскинутых Кипридой -
Это как бы сожаление о прошедших разочарованиях. Но сразу же он возвращается в «обманчивые» сети, без них он не может существовать:
А не исправленный стократною обидой
Я новым идолам несу мои мольбы…
Как будто все происходит так, как в 1820 году, когда было не жаль годов весны, «протекших в мечтах любви напрасной», в первое мгновение - не жаль, но не успевало это мгновение мелькнуть, как он уже призывал отвергнутые годы. В последнем приведенном стихотворении 1828 года нет юношеских экспрессивных восклицаний. В нем как бы взгляд на себя со стороны. Здесь проступает уже философическая самооценка. Пушкин рассказывает о себе, сокрушается по поводу своего обманчивого постоянного непостоянства, он делится с читателем своим самоанализом. Нет, это уже другой Пушкин. Не тот, что был в 1820 году. Но амбивалентность переживания своих «ястребиных» лет сохраняется привычно, неизбывно. Этот пушкинский «ястребок» несет его уверенно, вдохновенно. Его полетом как бы и держится такая сердечная, такая понятная пушкинская лирика, доступная каждому волнующемуся от собственных взлетов и падений, читателю.
*А.Пушкин. ”О народной драме и драме Погодина Марфа Посадница ”. Полное собр.соч. в шести томах. Москва, 1948, Том шестой, книга первая., 1948, стр. 167.
С годами все чаще исследуемое в данной работе пушкинское амбивалентное пристрастие для выражения своего само- и мироощущения становится обобщеннее, оно уже звучит как объяснение жизни; не только содержание ее - а смысл и итог. Таково пронзительное стихотворение «На холмах Грузии…» (1829). В нем по формуле «мне вас не жаль, года» - «придите вновь, года» решена задача полного приятия жизни как любви: было грустно и светло, была печаль, было уныние настолько всеохватное, что ничто его не тревожило. Но несмотря ни на что: «сердце вновь горит и любит - оттого,/ Что не любить оно не может». Таков Пушкин.Он говорит о себе, а мы читаем и соотносим с собой. И думаем: как верно…
1830 год. Болдино. Творческая плодоносная болдинская осень. Ожидание женитьбы.Уходит страсть к Собаньской. Всем существом завладевает совершенная, почти спокойная любовь - любовь к будущей жене. Это новое чувство. Разум и эмоции соединены. И под знаком этого соединения пишется элегия с первыми строками:
Безумных лет угасшее веселье
Мне тяжело, как смутное похмелье.
Эта элегия мне кажется написанной в одном эмоциональном ключе и даже в одном подразумевающемся сюжетном плане с «Воспоминанием» 1828 года: тяжелые воспоминания минувших дней; но если в «Воспоминании» Пушкин «слез печальных» не смывает - он готов к приятию всего прошлого и к ответу перед ним - то здесь он, так часто в юности обращавшийся к мотивам своей смерти, противится ей с такой страстью, с какой он прежде писал только о любви. Но это страстное сопротивление смерти - впервые! не для любви, а…вот этот требовательный и трагический крик-предчувствие:
Но не хочу, о други, умирать;
Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать…
Желание мыслить, а значит и страдать; вечное для любви страдание здесь отнято у любви и отдано мысли. А о любви в конце элегии сказано печально и прощально.
Всё заметнее переход в лирике Пушкина с любовного многотемья к поэзии разумного сердца и чувствующего разума. И соответственную метаморфозу претерпело неразлучное с пушкинской лирикой двуединое противоречивое ощущение бытия. Это уже не юношеские припадки взаимоотрицающих чувств, возникающих почти одномоментно, а чаще - доверительный рассказ, как это случилось теперь, через много лет после 1820 года. И как такое состояние бывает сложно и тяжело:
Безумных лет угасшее веселье
Мне тяжело, как смутное похмелье.
(В 1820 году он произнес - «Мне вас не жаль, года весны моей…»)
Но, как вино - печаль минувших дней
В моей душе чем старе, тем сильней. (Элегия,1830).
(В 1820 году он воскликнул - «Придите вновь, года…». Сейчас же он просто всё образно объяснил - как это бывает, когда человек не может расстаться с прошлым, пусть и беспечным, пусть и безрассудным. Мысль отнимает пальму первенства у чувства. Но вряд ли ей это удастся. Равновесие в нем задано природой.
Вообще тридцатые годы - не поиск наслаждений любви, как это было в юности, и даже не духовный и творческий взлет молодости, поднявший его над романтизмом к высокому реализму. Это погружение мыслью в вечные проблемы жизни и смерти на фоне изменившегося восприятия любви, которая стала оцениваться иначе - скорее бережно и нежно, чем страстно. Это и устоявшееся представление о взаимоотношениях «поэта и толпы». Никогда не отдаляясь от судеб России, он и в эти годы пишет яркие политические стихи. В тридцатые же годы он, оставаясь отзывчивым лириком, становится историком, всматривается в историю, оглядываясь на Карамзина, но видит и объясняет всё увиденное, как Пушкин. Если в двадцатые годы он заявил, что чувствует как крепнут его духовные силы, то в тридцатые он записал:
Я возмужал среди печальных бурь,
И дней моих поток, так долго мутный,
Теперь утих дремотою минутной
И отразил небесную лазурь.
Возмужал. Он точно это чувствовал. Приведенный отрывок - из черновых набросков 1835 года.
В тридцатые годы его более не страшит деревня, тихая размеренная жизнь вдалеке от столиц:
На свете счастья нет, но есть покой и воля.
Давно завидная мечтается мне доля -
Давно, усталый раб, замыслил я побег
В обитель дальнюю трудов и чистых нег.
(«Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит»)
Пришла пора мудрости, не той юношеской, данной ему в дар природой, как вдохновение, а мудрости, выросшей из опыта, «среди печальных бурь».
А как же так любимая Пушкиным сложная - двухчастная и двуединая мысль о том, что не жаль годов весны с неверными друзьями, изменницами младыми и о том,чтобы вновь они пришли, чтобы вернулись те «прежний жар и нега вдохновенья»? Пропала ли она, когда настала пора покоя и воли - когда больше нечего принять как счастье? Здесь на ум идет нерифмованный монолог 1835 года
«…Вновь я посетил / Тот уголок земли…». Никаких отказов от прошлого и поспешных призывов его так свойственных пушкинской молодости.Весь рассказ размерен, строг и подробен в деталях как эпос. Неотступная противоречивая мысль претерпела еще одну трансформацию. Здесь Пушкин в прозорливой мудрости своей не стал бросать судьбе - «не жаль!». Он сразу же ведет речь о минувшем, которое невозможно отъять от жизни текущей:
Переменился я - но здесь опять
Минувшее меня объемлет живо,
И, кажется, вечор еще бродил
Я в этих рощах.
Воспоминания поглотили торопливый молодой возглас «не жаль». Они, вскормленные мудростью, стерли его. Щемящее настоящее и прошлое соединились:
Теперь младая роща разрослась,
Зеленая семья; кусты теснятся
Под сенью их, как дети. А вдали
Стоит угрюмый их товарищ,
Как старый холостяк, и вкруг него
Попрежнему все пусто.
Здравствуй, племя
Младое, незнакомое! не я
увижу твой могучий поздний возраст,
Когда перерастешь моих знакомцев
И старую главу их заслонишь
От глаз прохожего.
Но если заглянуть в раздел опубликованных уже в послепушкинское время черновых набросков Пушкина (в любом полном собрании сочинений), как много там обнаруживается вариантов отдельных строк этого стихотворения. И чаще всего это горькие строки о заново переживаемых днях юности, например: « Я размышлял о бурных заблужденьях», «о клевете мне сердце уязвившей», «Утрачена в бесплодных испытаньях / Была моя неопытная младость…». Всё это не было включено Пушкиным в окончательный текст стиха. Но именно эти строки по заключенному в них смыслу соответствуют возгласу отказа от юношеских лет в 1820-м и других годах («Мне вас не жаль, года /…Протекшие в мечтах любви напрасной…», «Мне вас не жаль, неверные друзья…). Попрежнему Пушкин так думал, но сдержал себя, чтобы лишний раз не посвящать читателя в свои жалобы.
А далее в этом окончательном варианте стихотворения идет сокровенный текст, так соотносящийся со второй частью пушкинской противоречивой двусложной мысли - «Придите вновь, года моей весны!» :
…Но пусть мой внук
Услышит ваш приветный шум, когда
С приятельской беседы возвращаясь,
Веселых и приятных мыслей полон,
Пройдет он мимо вас во мраке ночи
И обо мне вспомянет.
Пушкин заранее рад годам той далекой весны внука. Существование во внуке и ему возвращает пусть горькое, но незабываемое время. В этой концовке - и грустный, и оптимистический, замыкается круг жизни.
Такова, замеченная мною, трансформация пушкинской противоречивой, но двуединой мысли (она же - чувство, мысль-чувство), не потерявшей и к концу жизни своей амбивалентности. Ее наличие стало глубинно, светло и печально.
Противоречивое жизнечувствование поэта, отраженное им в лирике многих лет, вероятно, есть его любимый поэтический метод самораскрытия своей личности сложной и цельной одновременно. Этот метод - не придуманный, а невольный, природный, родившийся в нем вместе сего даром. В то же время, быть может, зту постоянно ощущаемую полярность чувствования и суждения можно было бы назвать философией жизни. Однако, представляется, что в жизневосприятии Пушкина первичным залогом к такому, порой одночасно или даже одномоментно возникающему разнополюсному отношению к жизненным реалиям, были чаще чувствования их. Моментально гений поэта превращал чувства в мысль, но все же - вначале чувства. Поэтому и возникают такие предпочтительные определения состояний поэта как жизневосприятие, жизнечувствование…
Что ж, может это и есть философия.
ПОСЛЕСЛОВИЕ
Очень часто в воспоминаниях современников Пушкин с лицейских лет как-то беспричинно весел, вертляв, безрассуден, беспечен, саркастичен, влюбчив и
непостоянен, - в общем какой-то неизбывный «сверчок».* Он был неуживчив - от несдержанности. Конечно, расплачивался за свой язык и задиристое честолюбие. Сравнительно немногие зорко видели за внешней оболочкой почти повесы,
* В.Вересаев. Пушкин в жизни. Систематический свод подлинных свидетельств современников. Москва, Локид-Пресс,2001;
Записки А.О.Смирновой, урожденной Россет, с 1825 по 1845 гг. Москва, Московский рабочий, 1999. За его внешней жизнью - жизнь внутреннюю. Совсем другую. Я коснулась внутренней роковой трагичности поэта - «веселого» гения, в небольшом размышлении под названием «Этюд к разгадыванию тайны»*. Эта трагичность стала просачиваться в стихи очень рано. Надо только обратить внимание на фиксацию ее в лирике с отроческих лет и не относить поспешно горестные мотивы, мысли о смерти только к отроческой сентиментальности, рисовке, невольно создаваемому в поэзии тех лет традиционному образу печали.
Читая Пушкина и о Пушкине, я все время вижу их обоих: внешнего -любвеобильного светского острослова и внутреннего - тонкого и глубокого, мудрого и чувствительного человека. Многоликого. Развивающегося, меняющегося в зависимости от возраста, объективного хода времени и условий. Но в то же время имеющего такие струны сердца, которые, звеня разноголосо, противоречиво, сливались в едином миге звучания в одно слитное мирочувствование.
Вот такое в нем было постоянство, рождающееся из двух пылких непостоянств: две струны, два звука - единое звучание; одно целое - две нераздельные мысли - двуединство из двух взаимоотрицающих чувствований:
«Мне вас не жаль, года весны моей…» и тут же, сразу: «Придите вновь, года моей весны!». И так до последних лет жизни с разными вариациями и трансформациями этой формулы.
Эти два чувства, две мысли (прощание с прошлым, отвержение его и страстный призыв его) как одно сложное неделимое движение сердца, мне и представляются отражением пушкинской пылкой, экспрессивной, повышенно чувствительной натуры, отражением внутреннего струнного мира его, не похожего в сути своей, как мне кажется, на внешний образ поэта. По этой двухчастной, кажущейся противоречивой, формуле восприятия жизни, которую Пушкин, произнеся раз, цитирует с вариациями всю жизнь, я и представляю себе Пушкина-человека и Пушкина-лирического поэта. В ней нескончаемое переживание своей судьбы: порывы осуждения собственной жизни неистребимо сменяются ее приятием, новым витком ее понимания, новой оценкой ее. И так - до конца жизни, пока не уравновесились жар чувства и холод разума. Смерть застала его в апогее этого равновесия, именно это - самое трагичное во всей трагедии его ухода.
Именно эти яркие, сильные человеческие страсти-состояния приближают к нам Пушкина-человека, а не гения. Гений - это загадочно, высоко, необъяснимо, отстраненно. Но когда раскрывается нам нараспашку мятущаяся душа с такими же как у нас «человеков» сомнениями, с таким же, иногда возникающим, непостоянством порывов, желаний, мы принимаем обладателя этой души как родное и понятное явление на свете, понимаем как самих себя. Он - как мы: слабый, сильный, страдающий, надеющийся. Не всегда нашему сердцу нужен гений, иногда человек - роднее.
2001
*И.Кресикова. Цветаева и Пушкин. Москва, РИФ «РОЙ», 2001, стр. 149.
